МОНЧЕГОРСК - ЭКОЛОГИЯ КРАСИВОЙ ТУНДРЫ

Стройка коммунизма в Усолье Сибирском | Армия



Мне самому интересно, что, и какими извилистыми путями, превратило инженера-химика – неорганика, с дипломом Ленинградского технологического института, в научного сотрудника, а затем и в заместителя директора Лапландского заповедника по научной работе. В 1957 г. мы, несколько студентов второго факультета (неорганическая химия) Ленинградского Технологического института - Моисеев, Ломоносов, Сидоренко, Николаев, Ермолаев и Баркан - уволились из института с третьего курса, и поехали на стройку коммунизма (удостоверение хранится у меня до сих пор). Из института нас никто не выгонял, даже наоборот, поэтому интересно проанализировать и понять, почему здоровые парни, с великими трудами устроившись на учебу в один из ведущих институтов страны - Технологический институт им. Ленсовета, и пробыв там два года, вдруг все бросают и уезжают неведомо куда.
    Автор этих записок был единственный ленинградец из этой компании, жил дома, на иждивении и попечении родителей. Остальные были из разных городов - Роберт Моисеев из Петропавловска-Камчатского, Володя Ломоносов из Белой Калитвы, Боря Сидоренко вроде из Хабаровска, а Николаев и Ермолаев уже не помню, откуда, и жили в студенческом общежитии в конце Московского проспекта, на ул. Благодатной - это были несколько громадных многоэтажных корпусов, с комнатами на 6-8 коек, без душевых, без гардеробных, без сушилок, без общих кухонь - вся жизнь протекала в этих комнатах. Читать, писать, чертить, т.е. делать учебные чертежи, приходилось в этих же комнатах.
    Те, о ком я пишу, жили в основном на стипендию - 238 рублей в месяц. Уж не знаю, как рассчитывали размер этой стипендии, но, если тратиться только на скромную еду, не покупать одежду, обувь, спиртное, пиво, не тратиться на починку обуви и одежды, не ходить в театры и филармонию и т.д., не красоваться перед девушками - на нее можно было кое-как прожить. За жилье, это злосчастное общежитие, платить было не надо. Проезд на трамвае стоил 3 копейки, на троллейбусе - 4 копейки, бутылка водки - 2р.20 коп., а вполне приличный обед - винегрет, порция мясной солянки и отбивной свиной шницель (шницель по-венски) - укладывался в рубль. Кстати, такое меню было почти во всех столовых, это сейчас почти все столовые называются кафе. Мы даже ухитрялись, получив стипендию, посещать с нашими копейками первоклассные рестораны - Метрополь или Европейский, и официанты, видя, кто пришел, оказывали снисхождение и не ждали чаевых.
    Но студенты - молодые люди, и стипендии хватало от силы на пару недель. Я описываю ситуацию глазами мужчины, не представляю, как выкручивались девушки.
    В пятидесятых годах поступление в обычные институты, как правило, зависело от того, как ты сдал вступительные экзамены. В основном люди подвергали себя экзаменационным пыткам, чтобы получить диплом и гарантированную работу, и большинство таки учились, хотя это было трудно. Школа и последующие вступительные экзамены - это, для меня, во всяком случае, было большое многолетнее напряжение. Ведь в конце каждого учебного года, начиная с четвертого класса, мы сдавали экзамены - после шестого или седьмого класса, не помню точно, было десять или одиннадцать экзаменов, и устные, и письменные, после десятого класса штук десять экзаменов на аттестат зрелости, а вступительных экзаменов в Технологический институт было шесть.
    И вот позади школа с ее бесконечными экзаменами, 1 сентября 1954 года я был зачислен в студенты, папа подарил мне первую в жизни авторучку (чернильную, шариковых и гелевых еще не было) - и наступило расслабление, у меня, во всяком случае, хотя, по хорошему, как раз и следовало начинать по настоящему работать, т.е. учиться. Те, кто поступил в институт, чтобы учиться и получить профессию, начали учиться сразу. А вот бездельники, вроде меня, не превратившиеся еще из школьников в студентов, продолжали наслаждаться свалившейся на них свободой, продолжали валять дурака.
    Очень дурную услугу, после тотального контроля, оказала свобода посещения лекций и других занятий, и подведение итогов только в конце семестра. Предметов в институте очень много, и ты не замечаешь, как пропустив одну-две лекции, одно-два практических занятия - ты уже отстал, надо догонять. У меня признаки отставания проявились уже в конце первого семестра, но как то я перешел на следующий курс, а к его концу оказалось, что некоторые предметы существовали в некоем тумане. Мы (не я один был такой придурок), конечно, запаниковали, хотя я не понимаю до сих пор, как руководители института допустили такое. Пришло ясное понимание, что мне уже не догнать, только остаться на второй год, но об этом даже думать было жутко. И продолжалась психология ребенка, запутался, но нет, чтобы самому выкрутиться - чего-то ждал, фактически чуда. По-видимому, как показали дальнейшие события, в такое положение попал не я один.
    И тут вдруг широко распространились через райкомы комсомола предложения поехать на комсомольские стройки. Мы бросились туда за информацией, нас в основном интересовало, загребут ли нас в армию, и вербовщики, чуть ли не бия себя в грудь, отвечали - вы что, ребята, родине нужны стройки коммунизма, даже если вы запроситесь в армию с такой стройки, вас не пустят. И мы, шесть человек с курса, написали заявления о добровольном отчислении нас из института. Это происходило в декабре 1956 года, когда я понял, что банально не выйду на зимнюю сессию. Конечно, на нас смотрели с недоумением, как на слабоумных, каковыми мы и были, мой папа плакал настоящими слезами, не знаю, как другие родители, но дело было сделано. Дурное дело - не хитрое.
    Мы официально поехали по комсомольской путевке на строительство химкомбината в городе Усолье Сибирское Иркутской области, на Ангаре. Завербованных из Ленинграда отправили на одном поезде, мы не составляли, конечно, целого эшелона, но, например, пассажиры нашего битком набитого плацкартного вагона были в основном представителями, мягко выражаясь, социально неадекватной молодежи, у которой появилась возможность легально, по путевке на комсомольскую стройку, смыться из Ленинграда, пока не заинтересовалась милиция, ничего за это не заплатив, за казенный счет, даже получив подъемные.
    Ехали мы, с целодневной остановкой в Москве, шесть суток, за это время устоялся какой ни на есть, быт. Нравы были простые. Кто хотел и мог, образовали пары. Естественно, пили, пока было что и на что, а когда алкоголь иссяк, в ход пошло содержимое дамских сумочек, духи, одеколон, зубная паста. Приехали на станцию Усолье 1 января 1957 года, т.е. Новый год встретили в поезде, с большим количеством водки, которую продавали на всех станциях прямо со столов, уставленных бутылками в залах ожидания. Т.е. обитатели нашего вагона какие-то заначки все же сохранили. Интересно, что, хотя, кроме машинистов, в поезде все были пьяны, ни шума, ни драк не было.
    В городе нас встретил серьезный молчаливый мужик, привел в комнату какой-то квартиры с железными койками, велел идти за ним и забрать матрасы и одеяла - и исчез, полностью и навсегда, мы его больше ни разу не видели. На наши попытки выяснить, где он, нам с удивлением отвечали - скажите спасибо, что он нашел в себе силы встретить вас, сегодня же первое января, а сейчас силы иссякли, устраивайтесь сами, как можете.
    В квартире этой, когда мы вошли, на койке лежал мужик, укрытый двумя одеялами и пальто сверх них, и молча пялился в потолок, на котором было несколько десятков дырочек. Мы тоже подняли головы, после чего он спокойно рассказал, что вот он так же лежал, когда в комнату вбежал человек с ружьем, выстрелил в потолок и убежал. После этого рассказа мужик выбрался из-под своих покрышек - он под ними лежал, одевшись - и ушел. Тоже навсегда. Во второй комнате как-то незаметно жила супружеская пара.
    Мы полопали частика в томатном соусе, а после еды сунулись, естественно, в туалет. Эту картину я помню уже почти 60 лет. На месте унитаза высилась от пола примерно на метр коричневая куча смерзшегося дерьма с обледеневшими ручейками мочи - с этого дня в течение двух месяцев мороз держался 25 - 45 градусов. Пришлось идти в уличный сортир, который представлял собой низкий деревянный сарай длиной метров 10, внутри на невысоком постаменте в толстой доске были выпилены штук 15 отверстий, над которыми орлами устраивались посетители. Внизу была громадная яма, наполненная на 1.5 - 2 м дерьмом пополам с мочой. По мере наполнения ямы содержимое выгребали (не мы) черпаками с длинными ручками.
    Вот, собственно, с этого начался наш этап строительства коммунизма. Нам выдали спецодежду - ватники, ватные штаны и валенки, из них мы не вылезали до середины марта. Первой работой, на которую нас поставили, была укладка довольно большого строения из бутового камня на цементном растворе - склада ГСМ. К нам приставили учителя-надсмотрщика, и работа закипела.
    Бригадиром нашей маленькой бригады выбрали меня, подразумевалось, что я был основной переносчик свободолюбивой заразы, и вообще активный парень. Напомню, что нам было по 18 лет. Забегая вперед, приходится сказать, что этого делать не следовало, я скоро начал кричать и неуместно командовать, и через некоторое время начальство, надеявшееся, что в интеллигентной бригаде все будет хорошо, сместило меня с бригадирства. Мы учились на практике, и самое интересное, что склад мы построили! Уже в конце нашего пребывания в Усолье мы как-то увидели свое изделие - склад не завалился, на дверях уже висел замок, снег перед воротами был изжеван автомобильными колесами - склад работал.
    Потом нас несколько раз перебрасывали на разные работы, а когда прекратились 40-градусные морозы, нас переселили из засранной квартиры в настоящее общежитие, т.е. в громадный одноэтажный дом с длинным широким коридором, по обеим сторонам которого располагались большие комнаты коек на шесть-десять, в общежитии была большая кухня с элетроплитами, на которых мы по очереди готовили еду соразмерно нашим заработкам (600 рублей в месяц) - в основном варили пшенную или ячневую кашу с комбижиром или маргагусалином (!), или макароны с теми же жирами. Но кстати, макароны были настоящие, длинные, и варить их приходилось долго. По воскресеньям на большой сковороде жарили картошку на том же комбижире. Когда мороз спускался ниже 40 градусов, работу на свежем воздухе прекращали, т.е. мы получали оплаченные выходные (актированные) дни, и расходовали их по своему усмотрению. Я разнюхал дорогу в прекрасную городскую библиотеку, и читал там совершенно неведомые мне ранее книги.
    Как-то в марте мы навестили нашу первую квартиру. Кучи смерзшегося дерьма уже не было, унитаз в туалете работал, в квартире было тепло и чисто, в обеих комнатах жили девушки, приехавшие, как и мы, на строительство будущего химкомбината.
    Обстановка в нашем коллективе строителей коммунизма была в общем спокойная и мирная, без драк и пьянства, но однажды случился эпизод, памятный мне до сих пор. В общежитии жила удивительно красивая девушка, работавшая официанткой в расположенной рядом рабочей столовой. Кроме красоты, у нее был поразительно открытый и приветливый ко всем характер. Она была нашего возраста, но поскольку девушки по психологии и поведению старше парней ровесников, у нее с нами сразу установились отношения как старшей сестры с младшими братьями-несмышленышами. И вот однажды мы увидели ее шатающейся в коридоре абсолютно пьяной. Она ничего не говорила, явно ничего не видела и не воспринимала. Что тут было делать, мы не знали, забрать ее к нам в комнату? Семь мужиков, свободной койки нет. Так ничего и не решив, предоставили ее своей судьбе. Не знаю, где и как она провела ночь. Утром она объявилась, но с этого дня и далее ее поведение изменилось, исчезло внимание и приветливость, как будто стал другой человек.
    Мы недели три каждое утро ездили на грузовике в кузове из фанерной будки километров за 20 на реку Белую, прогревали землю кострами, затем долбили ее кайлами - делали ямки под какие-то столбы. Путь пролегал под паромным тросом, и вот в марте, когда потеплело, трос провис, и наша будка зацепилась за него углом, машина полным ходом уехала, а будка с нами внутри грохнулась на лед. Будка, конечно, расшаталась, мы местами поушибались, но обошлось, машина вернулась, еще и будку пришлось самим ставить обратно в кузов.
    Примерно в это же время состоялось наше знакомство с китайцами. Их было 300 мужиков, при одной переводчице, они должны были работать на нашей стройке три года, вместо военной службы. Они практически не говорили по-русски, разве что - Москва-Петин (а не Пекин). Одеты они были точно, как мы - ватник, ватные штаны и валенки, и делали такую же работу, как мы - но не так. В течение всего рабочего дня, не садясь, они шевелились, но без надрыва. Вот, например, как они таскали шпалы.
    Шпала не слишком тяжелая ноша, и мы носили их вдвоем. Китайцы под шпалу становились друг за другом в таком количестве, чтобы только не мешать друг другу - на одну шпалу человек шесть, и семенили вот такой сороканожкой до места, там по команде сбрасывали ношу, и тут же отправлялись за следующей. Наши мужики, покряхтев вдвоем под одной - двумя шпалами, садились на не донесенную ношу курить, и посмеивались над тупыми китайцами. Насколько я помню, какой-либо рабочей специальности у наших китайцев не было, их использовали, как чернорабочих - плоское таскай, круглое катай, как подсобников при кирпичной кладке, на земляных работах, для переноски грузов и т.д.
    Интересно, что все они были грамотными - по-китайски, т.е. знали несколько сот иероглифов и могли читать афоризмы председателя Мао. У них была своя столовая (я в ней не был ни разу, к сожалению), и, судя по их внешнему виду и поведению, кормили их неплохо. Таким образом, среди нас мельтешили, непрерывно что-то говоря по-птичьи, одинаково одетые, чужие нам, и вроде бы доброжелательные люди. Правда, иногда вдруг оказывалось, что это мы растерянно блуждаем в толпе весело чирикающих китайцев. И иногда эта их постоянная приветливость как-то незаметно сменялась довольно хитрым издевательством.
    Как я уже говорил выше, мы ездили к реке Белой на грузовике с фанерной будкой, но иногда приходилось добираться вповалку в кузове самосвала. Однажды я прыгнул в пустой кузов, и следом туда же один за другим посыпались китайцы. Сначала я лежал (не сидел) около кабины довольно свободно, но по мере заполнения кузова становилось тесновато, и в какой-то момент на мне образовалась куча мала - на каждой руке устроилось по китайской заднице, на каждой ноге - по две, а самые веселые норовили усесться мне на лицо, а когда я постарался их сбросить, оказалось, что я плотно зажат весело смеющимися китайцами.
    И тут они начали портить воздух. Это не были нечаянные нежданчики - каждый пук сопровождался взрывами веселого смеха, и смех еще усилился, когда я разразился рабоче-крестьянскими словосочетаниями - а мы - то думали, что они нас не понимают! Не знаю, чем бы все это кончилось, но поездка подошла к концу, китайцы стали умолкать и слезли с меня, а потом посыпались из кузова и, не оглядываясь, быстро ушли.
    Раньше по жизни мы с китайцами не общались, знали только по газетам и учебникам, что есть на земле миллиард живущих компактно косоглазых обитателей. Начиная еще со Сталина советским людям было велено считать китайцев нашими друзьями, мы и считали, благо Советский Союз был веками настолько многонациональной страной, что наш человек без усилий и вражды уживался с любым иноверцем.

Русский с китайцем братья навек,
плечи расправил простой человек,
Сталин и Мао слушают нас,
Москва - Пекин, Москва - Пекин,
идут, идут, идут народы … и т.д.,
под знаменем свободы!

    Но китайско-советская дружба выражалась не только и не столько в песнях, - мы и в Усолье, и позже на станции Мирная (76 разъезд ж/д ветки Карымская-Пекин) ежедневно видели и слышали проезжающие в Китай и из Китая железнодорожные составы. Так вот в Китай, тяжко проседая и глухо громыхая, шли явно перегруженные составы, а обратно с веселым дребезжанием и визгом весело проносились пустые вагоны. Правда, иногда в магазины привозили деревянные китайские яблоки, неплохие текстильные товары, вроде хлопчато-бумажных муфт, кальсон и нижних кофт (не рубашек). Неплохие мясные консервы “Великая стена” появились гораздо позже, уже лет через десять - пятнадцать после культурной революции, т.е. в середине 70-х годов.
    Различить в лицо три сотни живущих рядом с нами китайцев - мужчин (женщин мы видели только двоих) было невозможно, тем более, что одеты все они были удивительно одинаково, как заключенные - в грязные ватники , телогрейки и серые валенки. И я вспомнил, что за десять лет до этого, в 1946 - 47 гг. в Североуральск, где мы жили после войны, привезли (хотел написать - пригнали) русских людей, репатриированных из китайского Харбина. Для меня это были первые иностранцы, которых я видел, хотя это были просто русские люди, ранее оказавшиеся в Китае. И самое сильное первое впечатление произвела яркая разноцветная китайская и японская одежда этих людей, особенно женщин. Конечно, они быстро поблекли - жить им было не на что, и яркие кимоно, платья и рубашки ушли на руки аборигенам.
    На 300 китайцев была одна переводчица - китаянка лет тридцати, имени ее я не помню, для нее русский язык был родной, как и китайский, причем она утверждала, что знает не только разговорный китайский, но и письменный - это 3000 - 5000 иероглифов, она даже предлагала научить меня китайскому языку; откуда она была родом, я так и не узнал. С нею жили два сына - погодки, лет десяти-одиннадцати, для которых русский язык также был родной. Через некоторое время после знакомства она познакомила меня с поразительно красивой молодой девушкой - китаянкой, представив ее как родную сестру, которая также прекрасно говорила по-русски. На мой вопрос, какая земля рождает таких красавиц, сказала, что это Южный Китай. По-видимому, переводчица знала цену своим подопечным, ее голос становился стальным, когда она начинала говорить со своими рабочими-солдатами, и она предпочитала общаться со средней элитой стройки - инженерьем, бухгалтерией и приблатненными работягами.
    Нас заверили, что в армию нас не загребут, и самое интересное, что говорили нам правду, никто и не собирался одевать нас в солдатскую робу - стройки коммунизма нуждались в миллионах рабочих, а не солдатских рук.. Но примерно в это же время свалили с должности военного министра Георгия Жукова, и начали приводить в порядок тот бардак, который образовался в армии в результате послевоенной деятельности маршала победы. В частности, он старался не увольнять отвоевавших солдат и сержантов, и у многих увешанных орденами и медалями ветеранов служба длилась и по семь, и по восемь лет, и конечно на военную дисциплину они клали с прибором - войну прошли!. Но у Жукова были свои традиционные способы заставить подчиняться - мат, тюрьма и расстрелы. Рассказывали друг другу, оглядываясь, как он обращается с генералами-орденоносцами, прошедшими войну: "позвать ко мне эту седую п….!" При всех недостатках Хрущева ему можно все простить за увольнение Жукова, режим Сталина показался бы ангельским хором по сравнению с возможным режимом маршала победы, приди он к верховной власти. Когда его убрали с должности военного министра и отправили командовать в Одесский округ, то разом уволили десятки тысяч старослужащих, у военкомов образовалась жестокая нехватка призывников, и по всей стране начали по спецприказу (нам его читать не дали) подгребать гулящую публику, в частности бывших студентов. Вот под этот приказ угодили и мы, и через три месяца после приезда, в начале апреля 1957 года, в разгар весны, нас повезли из зацветающей Иркутской области в мрачную Читинскую, в холодную Даурскую степь, поддерживать обороноспособность Родины.
    Нас было, как я уже упоминал, шестеро, но забрили только пятерых, поскольку Николаев был непризывной по здоровью. Поскольку мы не были в составе эшелона новобранцев, то ехали в пассажирском вагоне, и дня два по прибытии болтались в каком-то бараке, никто нами не интересовался, только однажды явился какой-то подполковник с папкой и спросил - а как у вас с пищой? И выслушав, что с пищой у нас нормально, он ушел удовлетворенный. Но потом о нас вспомнили, явился нормальный старшина, и служба началась
    Нас призвали на три-четыре месяца позже обычного, что избавило нас от страшного учебного батальона, нас просто раскидали по разным батальонам одного и того же полка тяжелых танков (ИС-3, последний выпущенный во время войны танк, голая железяка, но довольно удобная, для войны он годился). Нашему появлению предшествовала специальная обработка народа, нас сразу начали называть "студенты прохладной жизни" - и потребовался примерно год, чтобы доказать, что мы такие же люди, можем делать любую работу, и можем в случае чего и зубы расставить, если тесно.
    Было нас, студентов прохладной жизни, в полку человек 25. Основное воспоминание первого года службы - постоянное желание есть. Не голод - даже мы понимали, что получаем нормальный солдатский паек, но жрать хотелось постоянно! В столовую нас гоняли строем, и, сметя за две минуты свою хилую порцию, многие, и я в том числе, тащились закрыть грудью амбразуру, изредка нам шлепали полчерпака какой-нибудь лапши или каши. Интересно, что на второй год это желание исчезло, жратвы стало хватать. (К сожалению, после возвращения домой опять вернулась избыточная еда, причем по молодости живот не вырос, просто жрать стал больше необходимого). В солдатском ларьке продавали прекрасное сгущенное молоко, примитивные пряники и хороший чай. Однажды я пытался заключить со своими приятелями-сослуживцами пари, что разом съем три банки сгущенного молока, не запивая водой. Но никто не решился рискнуть своими небольшими деньгами. Рядом, в станционном поселке, в общедоступном магазине продавали водку и спирт, но у нас на это не было денег, поэтому пьянка широко не практиковалась. Однажды в наш ларек завезли тройной одеколон (наверное, это была инициатива какого-нибудь подполковника с папкой). Народ, естественно, рванул в ларек, одеколон за полчаса раскупили, и вечером почти вся казарма рыгала тройным одеколоном, я тоже выпил пол стаканчика - вполне приличное пойло, получше водки-сучка. Дежурные офицеры провозглашали матерные проклятия в адрес идиотов-подполковников - интендантов.
    В нашем батальоне служили два веселых таджика, им родные прислали обычный фанерный ящик, набитый гашишем, и вот несколько вечеров, перед и после отбоя солдатики курили самокрутки, набитые гашишем, или гашишем пополам с махоркой (сигарет у нас не было, получали на паек махорку), и потом делились впечатлениями. Я не пробовал, парни рассказывали, что менялось ощущение действительности - маленький сучок казался толстым бревном, и чтобы перешагнуть через него, приходилось высоко поднимать ноги, и наоборот, люди не видели настоящих бревен и спотыкались о них. Однажды меня отправили с автоматом охранять моих же приятелей, загремевших на губу. Нас загнали в какой-то сарай пилить дрова, ни у меня, ни у парней не оказалось курева, пришлось засунуть автомат между поленьев и отправиться на промысел. Добыл я несколько папиросин Север и вернулся в сарай, сел на входе охранять покой губарей. Интересно, что я ни разу за время службы не попал на гауптвахту, хотя однажды ротный, доведенный до крайности моим наглым поведением, объявил мне пять суток, и уже выделенный для конвоя солдатик вооружился автоматом, но тут вдруг прибежал посыльный и нас всех куда-то погнали, автомат вернулся в оружейку, и я так и не испытал благотворного воздействия гарнизонной гауптвахты.
    Естественно, что начальство от души грузило нас по возможности всякой тяжелой работой - мы копали землю, "очищали габарит" - так назывались работы по приему всяких насыпных железнодорожных грузов, в основном угля. Эшелон вагонов с углем подгоняли на запасной путь, открывали дверцы в нижней части с обеих сторон вагонов, уголь обрушивался на пространство железной дороги, занятое рельсами и шпалами, вот этот уголь надо было по возможности быстро, с помощью совковых лопат и тачек, отвезти метров на сто-двести от путей, “очистить габарит”, и сформировать из груды угля трапециевидную угольную скирду. Поскольку эта работа была связана с железной дорогой, на нее вызывали в любое время суток, и продолжалась она без перерыва по много часов до окончания работы.
    Дрова мы разгружали в первозданном виде, т.е. в виде бревен, загруженных не на платформы, а почему-то внутрь вагонов со стенками, и вот надо было вытолкать их изнутри и перевалить через верхний край стенки. Но мы же не китайцы, и корячились под десятиметровыми бревнами вчетвером. Ну, и непрерывные караулы и работы по кухне, т.е. топка печей, мытье посуды и т.д. Чугунные кухонные армейские котлы были объемом литров по 300, из плиты их торчало штуки по четыре. На топку кухонных печей посылали всегда только одного солдата. Вечером старшина выдавал солдатику тупую двуручную пилу, тупой топор (правда, с целым топорищем), показывал поленницу сырых бревен и уходил. Иногда приходилось проявлять солдатскую находчивость и заимствовать пилу с боевого танка. Часам к 12 ночи надо было напилить и наколоть дров, загрузить их в топку и по команде старшины развести огонь во всех топках. Часа через три раздавалась команда - гаси - тут надо было быстро залить топки водой. Дверцы топок выходили в отдельное узкое помещение, отделенное от собственно кухни, так что можно себе представить, что в нем происходило при заливке топок. Но при наряде на кухню я все равно старался попасть на топку, иначе приходилось по несколько часов отмывать алюминиевые тарелки от солдатских объедков.
    Но у нас, студентов прохладной жизни, не было изучения техники, вождения танка, стрелять, правда, приходилось - из пушки, из автомата, из пистолета. А если уж совсем было нечего делать - начальство чего-нибудь придумывало, лишь бы солдат не сидел без дела. Однажды, примерно через месяц после призыва, мы, умаявшись и не оглядевшись, развалились на траве, на виду. Ну и нас, естественно, засекли, и даже не ругали, а высмеяли - что же вы, дураки, не спрятались!
    Жили мы в громадных деревянных одноэтажных бараках - казармах, с рядами двухъярусных железных коек, в одной казарме помещались две, а то и три роты - батальон. Одна рота - это 30-40 человек (эта цифра переменчивая). Посреди казармы торчала печка - железная бочка, около которой в холодное время жались солдатики (почему-то всегда было холодно). Ночью поверх одеял накрывались шинелями. В казарме не дуло, и в помещении, где ночуют больше сотни мужиков, воняло будь здоров. Иногда отдельные компании устраивали соревнования - кто пукнет большее число раз, чемпионы пукали до сотни раз подряд. Однажды некий специалист пукнул сто тридцать четыре раза! Судейская коллегия собралась вокруг, считали, проверяя друг друга. Интересно, что драк не было, хотя ругались друг с другом, за почти два года ни одной драки. Пели песни, популярные в те годы - Подмосковные вечера, песни Ива Мотана, а украинцы и, особенно белорусы, пели свои чудесные и остроумные песни. Я до сих пор жалею, что не записал их. Вот запомнившийся образец:

Cэдий кулик на пруду,
пустий хуя у ваду,
ссыть.

    Иногда устраивались генеральские проверки, перед которыми нам выдавали новое постельное белье, новую посуду, а по окончании проверки все забирали назад, и возвращали рваные серые простыни и наволочки, и гнутые ложки и миски (вилок у нас не было).
    В полку был замполит, человек, как и полагается, равнодушный, но наш был не вредный, так вот он, как ему и полагалось по должности, вербовал осведомителей-сексотов. Мой приятель, который не смог отвертеться от этой роли, кое-что мне рассказывал. Кстати, на мое удивление - а почему ты согласился - он ответил - отказаться я мог, но лучше было согласиться, так я смогу ребятам помогать.
    И помогал - например, однажды мы работали на складе оружия, и один наш общий приятель скоммуниздил пару пистолетных стволов, но сделал это недостаточно скрытно, или болтал лишнее, и его взяли на заметку. Это стало известно моему приятелю-сексоту, тот предупредил любителя пистолетных стволов, и парень выкинул их в сортир. Я думаю, что если бы хотели всерьез наказать воришку, все пошло бы иначе, здесь просто разыграли фарс.
    Но, в конце концов, моего приятеля выгнали с этой роли сексота, с упреками, но без других последствий. Но хотя другие времена пришли, но оттепель наступала очень медленно. Как-то один из наших сексотов, выполняя, по-видимому, план по политпросвету, начал громко рассказывать что-то об изобретении танкового мотора, и звучало это так, будто дизельный мотор изобрел какой-то русский военный изобретатель. Я естественно, не задумываясь, удивленно возразил, что дизель изобрел немец Дизель.
    И часа через два один из батальонных офицеров упрекнул меня - Баркан, все знают, что дизель изобрел Дизель, и тот, кто на тебя настучал, тоже это знает, ну промолчал бы ты, ничего бы не изменилось, а так у замполита появилась в твоем деле очередная запись.
    Днем в казарме пусто, скучает один дневальный с тупым ножом, и в это время проходят неофициальные, неформальные шмоны - замполиты или их шестерки прощупывают кровати, тумбочки и пр. Проверяют, как бы чего не вышло, и если находят чего-нибудь неположенного, изымают без формальностей, и обычно без последствий. Однажды я в придорожной канаве нашел довольно толстую книгу, которая при ближайшем рассмотрении оказалась энциклопедическим словарем еврейской литературы на русском языке, причем на первой же странице разъяснялось, что это список книг, подлежащих изъятию из общественных библиотек и последующему уничтожению (!). Книгу я забрал и сунул себе под подушку, откуда она благополучно исчезла. Без всяких последствий.
    Зимняя ночь в Даурской степи - удивительное время. Ветра нет, сквозь абсолютно прозрачный воздух ослепительно сияют громадные звезды, полная луна светит так ярко, что свободно можно читать книжный текст - но читать не тянет - мороз 50-52 градуса. Я - часовой, стою на посту с автоматом по два часа - и не мерзну, потому, что хорошо одет - теплое белье, ватные штаны и ватная телогрейка, рукавицы, ноги в портянках в подшитых валенках, а сверх всего этого громадный овчинный сторожевой тулуп до пяток и с воротником выше шапки. Молодого человека на армейской диете даже в мороз обычно не тянет справлять нужду, и вся эта необычная ночь в карауле проходит на ура.
    Здесь уместно хотя бы кратко описать процесс стояния на часах в карауле. В те годы численность армии была запредельно большая, и солдатикам надо было придумывать какие-нибудь занятия, например, охранять, неведомо чего, причем не сторожить, а именно охранять, в соответствии с уставом караульной службы. А это целый обряд, нарушение его влечет уголовное наказание. И вот на территории военной части стоят какие -то сараи, амбары, набитые всяким не нужным барахлом, например, старыми лыжами и мягкими солдатскими лыжными креплениями. И каждому такому сараю придается статус охраняемого военного объекта, и к каждому приставляется вооруженный часовой. Все эти склады и амбары так или иначе касаются друг друга, соответственно и часовые общаются, хотя это запрещено. Но реально можно было видеть, как трое или четверо часовых, сойдясь вместе, болтают и покуривают, а иногда (летом) лежат, оставив одного на страже. Однажды я маялся на часах около такого склада, присел, закурил, и вдруг на меня набежал какой-то офицер, я даже с корточек подняться не успел, как он торопливо спросил меня, как куда-то пройти, и я, продолжая сидеть на корточках, ему ответил, и он тут же убежал.
    Тут я упомянул о портянках, обычно о них пишут и говорят со смехом и с брезгливостью - а зря. Их просто надо ежедневно, или через день стирать. Я научился в армии наматывать портянки и умею это до сих пор.

    Манул.
   Однажды на полевых учениях в теплый, даже жаркий солнечный день, мы что-то делали, я уже не помню, раздался усиливающийся слитный вой и топот, и, подняв голову, я увидел орущую солдатскую толпу, не меньше роты, несущуюся за мчавшейся в ужасе кошкой с задранным хвостом. Толпа бежит не так уж быстро, но кошки - спринтеры, и она быстро устала, выбилась из сил, и толпа настигла ее, и рев как-то сразу стих, солдатики разбрелись в стороны, а на земле остался трупик кошки - манула. Потом оказалось, что там, где началась погоня, остались три маленьких котенка. Офицеры разобрали котят, но они быстро, через день-два поумирали. Я поднял кошачий трупик, завернул в какую-то тряпку, м.б. в гимнастерку, и понес в сопки. Кто-то из офицеров спросил, куда это я, и, получив ответ, что иду хоронить кошку, кивнул и отвернулся. Я отнес кошку довольно далеко, уже стало не видно нашего лагеря, вырыл сапогами и руками ямку, и схоронил.

    В сентябре 1958 г. у нас состоялись крупные дивизионные учения. Танковая дивизия - это довольно большое образование, и при выезде на учения колонна разных танков, автомашин, пушек и т.д. растянулась километра на два, а может и больше. Из нашего полка выделили - составили роту тяжелых танков ИС - 3, и мы двинулись, куда было велено, в сопровождении машин и кучи офицеров.
    Я оказался во взводе обеспечения - в бригаде дармоедов, в кузове с буханками хлеба. Незадолго до начала учений шли дожди, и хотя местность не была болотистой, каждая низина превратилась в озерцо или болото, и, в конце концов, половина танков оказались до башен в воде. А танк с топливом и боезапасом весит больше пятидесяти тонн. В результате маневров, чтобы всем не застрять, боевые машины и машины обеспечения (кухня в том числе) оказались разбросанными на довольно большой территории, Ближе к вечеру, когда выяснилось, что солдатики сидят без жратвы, на меня нагрузили 16 буханок хлеба (!), полный солдатский термос горячей лапши с тушенкой - это еще 16 кг (!), махнули рукой - иди туда, явно предполагая, что я с этим грузом через полчаса, от силы через час достигну своих танков и голодных солдатиков, и уехали.
   Я до сих пор не понимаю, почему с такой ношей и таким поручением меня оставили одного, перед наступающим вечером. Местность там была совершенно невнятная, без дорог и ориентиров, какие-то дохлые перелески, перемежающиеся полянами, и к тому же быстро темнело. Уже через полчаса я понял, что не знаю, где нахожусь, короче - я заблудился. При этом - темно и ни одного звука. Я добросовестно метался среди этих перелесков, стараясь далеко не отбегать от своей ноши, пока не потерял из виду и ее. Еще немного потоптавшись, я улегся на большой плоский камень и уснул.
    Очнулся я от холода на рассвете, тут же увидел свою плащ-палатку с хлебом и рядом с ней термос, и опять начал метаться в поисках своих танков, своей роты. И вдруг услышал приближающийся рев танкового мотора, бросился наперерез танку, объяснил ситуацию высунувшемуся из башни удивленному офицеру, тот разместил меня с ношей на трансмиссии, позади башни (это был легкий плавающий танк, очень уютный и даже изящный, после нашей грубой тяжелой железяки), мы поехали, причем ехали довольно долго, (я до сих пор не понимаю, как я оказался так далеко от своего расположения), он подвез меня прямо к палаткам, около которых торчали наши танки и толпились оголодавшие солдатики. Вперед вышел наш начмед, и отмахнувшись от буханок усохшего хлеба, уточнил, когда именно была загружена в термос лапша с тушенкой и тут же велел вывалить ее в яму, причем стоял рядом, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не попользовался.
    Через много лет я рассказал эту историю своему тестю, кадровому офицеру-артиллеристу, прошедшему всю войну от первого до последнего дня, и высказался в том смысле, что в армии бардак, как только сумели войну выиграть. Лучше бы я этого не говорил! Он сердито ответил, что это взгляд рядового солдата, на самом деле в армии полный порядок, все схвачено, за все заплачено (чем только?). Возражать ему было бесполезно, и я благоразумно заткнулся.
    В августе 1958 г. нас отправили за новобранцами в Якутию - целиком всю роту вместе с офицерами, под командованием подполковника, мы сели на пассажирский поезд и двинулись от нашего 76 разъезда (нынче стация Мирная) до Тайшета, оттуда после пересадки приехали в Усть-Кут на Лене, где четверо суток ждали караван барж, собравших новобранцев по всей Якутии. Лена обмелела, поэтому ждали, пока вода прибудет. Четыре дня, без контроля и понуканий, начальство только заботилось, чтобы мы далеко не разбегались, мы купались в довольно теплой Ленской воде, в общем, валяли дурака, как могли.
    После известия, что баржи уже на подходе, мы подготовили громадный эшелон из теплушек, т.е. товарных вагонов для перевозки людей - соорудили внутри теплушек нары из толстых досок в метре от пола и в пол высоты вагона. Вспоминая все это и все дальнейшие события, я искренне удивляюсь - все было подготовлено и обеспечено. И вот новобранцы появились, каждому солдату определили в подчинение примерно пол-взвода. Половина были якуты, плохо говорившие по-русски, другая половина - русскоязычные. При перекличке выяснилось, впервые для нас, что в якутском языке нет звука "в", и их фамилии звучали, например, как Ибаноб, Петроб и т.д. (при крещении, еще до революции, всем якутам давали русские имена и фамилии).
    В вагонах народ, без всякой команды, расслоился по национальному признаку: на первом этаже - якуты, на втором - все остальные. И поехали на восток, десять дней. Для кормежки в одной из теплушек были установлены походные кухни, из которых ведрами разносили супы и каши. Хлеб закупали на промежуточных станциях. За десять дней никто не похудел, пожалуй, даже наоборот. Когда поезд въехал в Приморье, в Хабаровский край, на станциях появились в продаже фрукты, полный набор - яблоки, груши, виноград, арбузы, около них вились осы, одного солдатика оса ужалила в веко, и он щеголял с раздутым глазом. Народ набросился на немытые фрукты, со вполне понятным результатом. При этом оказалось, что якуты увидели арбузы впервые в жизни, и сначала пытались их есть вместе с кожурой.
    Эшелон с новобранцами старались пропускать без задержек, перегоны были часа по четыре, а то и больше, туалетов в теплушках нет, поэтому будущие солдатики свешивались из вагонов на ходу, пренебрегая техникой безопасности. Как- то на очередной остановке откатили дверь, кто-то нетерпеливый полез по железной лесенке наружу - и окрестность огласилась густыми рабоче-крестьянскими проклятьями - вся лесенка была облеплена дерьмом. Примерно в середине пути, в Улан-Удэ, всех сводили в баню.
    Наконец, эшелон прибыл во Владивосток, на Вторую Речку. Мы сдали с рук долой, без потерь, наших якутов, и начали чистить теплушки. Сняв нижние нары, мы увидели сплошной слой объедков, арбузных корок и всякой грязи глубиной сантиметров двадцать - тридцать. Все это мы выгребли на откосы, схватили мыло и пошли в море отмываться, да не тут -то было - мыло не мылилось! Вода в заливе Петра Великого соленая, даже горько-соленая, для нас это была новость по жизни. Все же где-то мы нашли пресную воду и вымылись. И освоившись, даже поплавали среди медуз, которые болтались в воде сплошным слоем, приходилось их раздвигать руками.
    Поселили нас в громадном палаточном городке на Второй Речке, бывшем когда-то пересыльным лагерем для заключенных, широко известном по литературе, а для многих и по личному опыту. Не было никаких следов бараков и вышек, все было снесено, остались только палатки, вся территория была обнесена новой (!), еще даже не ржавой, колючей проволокой, но, понятно, без вертухаев. Кормили и нас, и новобранцев без нормы, как при коммунизме - каждому по потребности. До сих пор помню чудесную пшенную кашу со сливочным маслом.
    Общая обстановка - хорошая солнечная погода, сознание хорошо выполненной работы - мы были бодрые и наглые. Как-то я выразил неудовольствие чем-то в поведении одного парня-новобранца, и по-видимому голос мой звучал настолько веско, что парень буквально смешался, съежился. Парня, видно, подавила общая армейская обстановка, меня бодрившая и радовавшая. И в результате неясно стало, кто на самом деле больше смешался - парень или я. А ведь для меня такое поведение нетипично. Этот эпизод я помню уже много лет, и помню его, как науку - не принимать слишком близко, когда тебя, как говорится, берут на голосок, и тут же отвечать тем же - сразу помогает.
    А потом, через пару дней, посадили нас в пассажирский поезд - это после десяти дней в теплушке - и поехали мы назад, но, правда, без жратвы. Четыре дня не жравши. Наш ротный, неплохой, в общем, человек, проявил щедрость по отношению к одному нашему сержанту, решившему покинуть нас в Благовещенске, чтобы поступить в высшее танковое училище. Он, т.е. ротный, отдал парню все деньги, предназначенные нам на пропитание, причем обставил это, как демократическую процедуру - построил роту, разъяснил ситуацию, выразил убеждение, что никто не против, все за, и скомандовал - разойдись. Но ничего, пережили и это.
    Сейчас часто сообщают о наводнениях на востоке России. Летом 1958 г. в Забайкалье две недели шли дожди, и речка Турга, шириной метров 30, булькающая рядом с нашей казармой, которую мы обычно переходили по щиколотку, превратилась в ревущий поток шириной метров 200. Вот в этот период беспрерывных дождей двоих солдатиков, в том числе меня, отправили километра за четыре от наших казарм дней на десять сторожить несобранные после учений палатки, набитые разным барахлом - матрасами, подушками, одеялами и пр. Мы поселились в одной из палаток, устроили там уютные гнезда - по два матраса, две подушки, два одеяла. За жратвой мы по очереди с котелками ходили в солдатскую столовую. Сейчас, вспоминая эту курортную неделю, я удивляюсь - мы жили без электричества, без радио и без, упаси бог, мобильных телефонов - и это нас не тяготило, мы просто отсыпались.
    А потом были танковые соревнования и танковые стрельбы.
    Здесь уместно описать танки, на которых мы служили - тяжелые танки ИС-3, последняя модель, выпущенная во время войны, голая железяка весом около 60 тонн, с чрезвычайно толстой броней и с пушкой калибра 122 мм, с дизельным мотором, позволявшим этой громаде мчаться со скоростью 60 км в час. При выстреле танк буквально оседал, поэтому его перед выстрелом останавливали. При отдаче пушка откатывалась примерно на метр, это происходило не в поле, а в тесной башне, в 30 - 50 см от сидящих рядом танкистов. Хоть и редко, но бывало, что кто-нибудь забывал свою голову на пути отлетающего назад орудия.
    Этот танк был на вооружении еще много лет после войны, во время венгерского восстания 1957 г. именно ИС-3 нашего полка погрузили на платформы и отправили в Будапешт успокаивать восставших венгров.
    Время от времени в полку устраивали танковые гонки и стрельбы основным калибром. Пояснение: стрельба из основной пушки настолько изнашивает все механизмы танка, что перед каждым выстрелом его приходится останавливать, да и просто дорого обходятся эти выстрелы, поэтому учебные, тренировочные стрельбы проводят, как правило, с вкладными стволами меньшего калибра, например, 57 мм. А раз в год машины как бы выпускают на волю - они носятся наперегонки полным газом и стреляют основным калибром. Надо сказать, что производит сильное впечатление, когда эти блекло-зеленые громады мчатся с оглушительным ревом, а потом, после коротких остановок, с грохотом и утробным гулом выпускают болванки весом 25 кг. Интересно, что если находиться точно позади танка, то видно вылетающий снаряд. Территория стрельбища радиусом 16-20 км была оцеплена наблюдателями с радиостанциями весом 20 кг.
    Пейзаж Даурской степи представляет собой почти безлесное всхолмленное пространство, и нам время от времени, чтоб служба медом не казалась, устраивали походы "пеши по-танковому", с ночевками в поле. Суть дела ясна из названия. Обычно это делалось ранней осенью, когда еще тепло, сухо и ясно. Причем шли без поклажи, вещи где-то ехали отдельно от нас. Яркие и приятные воспоминания об этих походах живы у меня до сих пор. В армии я впервые, на собственной шкуре, понял разницу между физкультурой и спортом. Я был здоровый энергичный парень, и меня, естественно, тянуло в какой -либо спорт. Так сошлись звезды, что у нас в полку был невеликого росточка парнишка, в весе пера, как говорится в боксе, очень неплохой боксер, и он умел внятно объяснить, как наносить удары и как от них обороняться. Собралась команда, которую он начал тренировать, с умом, как я сейчас понимаю. В пределах дивизии я смотрелся прилично и меня включили в сборную на первенство Забайкальского военного округа.
    В команде нужен был тяжеловес, в армии среди солдат это дефицит, и мне перед взвешиванием приходилось закладывать в плавки пару маленьких блинов от штанги. На этих мини спортивных сборах (мы жили на окраине Читы в больших палатках) нас усиленно кормили, т.е. выдавали к обычному солдатскому пайку еще деньги и плитки шоколада. Вот этот доппаек оказал мне медвежью услугу - у меня заболел живот и начало тошнить. Затем еще одна существенная ошибка - я смотрел практически все бои, предшествующие моему весу, т.е. почти целый день пялился на других боксеров, что делать категорически нельзя.
    Все это, вместе взятое, довело меня до такого нервного состояния, что ко времени бинтования рук меня буквально трясло, и я отказался выходить на ринг. Понятно, какое это произвело впечатление, но я и до сих пор себя не осуждаю. В дальнейшей жизни я постепенно понял, что не обладаю устойчивой нервной системой, пригодной для спорта, и понял, что квалифицированному спортивному руководителю для подбора спортсмена в первую очередь нужен анализ нервной системы данного человека. Как это сделать, я не знаю, но знаю, что человек может быть физически очень сильным (в общем смысле), но для спорта не пригодным.
    Здесь уместно кратко упомянуть о не очень приятной, но обычной для советского общества ситуации - антисемитизме, а точнее - юдофобии. Один из нашей компании бывших студентов - Николаев - не получил повестку в армию, поскольку не подлежал призыву по особенностям здоровья, он всегда был сдержан, но в день прощания, когда нас уже постригли наголо, он вдруг накинулся на меня, что "ты жид проклятый, и такой, и сякой"! В тот момент я просто не понял ситуации, буквально разинул рот от удивления, а понимание пришло гораздо позже, через много лет.

    Народный Комиссариат Внутренних Дел СССР объединял разнообразные функции - прокуратуры, расследования, обвинения, суда, исполнения приговоров, включая тюрьму, лагерь, ссылку, вплоть до смертной казни, почему к нему и приклеилось название - органы. До войны, во время войны и до 1948 г. личный состав НКВД состоял преимущественно из евреев, и это не добавляло у народа приязни к этой национальности.
    Тут уместно будет сделать небольшое отступление и рассказать о моем дяде, Науме Гордине.
    В 1944 г. в череде мест нашей эвакуации были несколько деревень Курской области, в т.ч. большое село Лукашовка. Поехали мы туда не на пустое место - там жила семья моего дяди Наума Гордина, мужа родной сестры моего папы - т.е. сама сестра, ее старушка-мать, и трое детей - Сима, Лиза и их старший брат Марк. Старушка ни слова не говорила по-русски, и нас всех собирательно называла мишугене, т.е. сумасшедшие.
    Мой дядя Наум, по моим воспоминаниям, был подполковник НКВД (впрочем, мои воспоминания возможно, ошибочны, возможно, чин у него был пониже), у него в подчинении был взвод здоровых вооруженных мужиков, и сам он ходил с пистолетом ТТ. Я, конечно, лип к нему, помню вечер в день какого-то праздника, скорее всего 1 мая, я пристал к нему, чтобы он выстрелил из пистолета, что он и сделал в темное небо. На село вроде многовато держать взвод НКВД , но ведь еще шла война, село только недавно было освобождено от немцев.
    Помню, как-то слонялся я по сельской улице, и вдруг бежит навстречу орущая толпа, а перед ней, весь в крови, шатающийся председатель колхоза, изо рта бежит кровь. По разговорам людей слышно, что ранил председателя из автомата живший в те дни в доме председателя мальчик-подросток. Следствие в ускоренном порядке вел дядя Наум, выяснилось, что мальчик по чьему-то заданию залег на полатях с автоматом и в удобный момент выпустил очередь. Но, по-видимому, волновался и дрожал, поэтому в председателя попала только одна пуля, пробила щеку, и выбила два или три зуба. По окончании следствия, которое вел дядя Наум, он же приговорил террориста и пустил в расход из того самого пистолета. Через пару месяцев, летом, мы встретили председателя на конной таратайке, он был бодрый, загорелый и веселый, со шрамом на щеке..
    В 1946 г., сразу после войны, дядя Наум заболел какой-то формой злокачественной ангины и умер, антибиотиков не было. Трудно сказать, какова была бы его судьба в 1948 г., когда началась борьба с безродными космополитами, под замес тогда попали многие функционеры НКВД еврейского происхождения.
    Марику к тому времни было уже лет 16, и тетя Маня уговорила моего папу, чтобы он поселил Марика в Ленинграде у нас, мы жили все в комнате в коммуналке, а парня приняли без экзаменов в какой-то техникум. И вот появился красивый, даже чересчур красивый, черноволосый и черноглазый бодрый парень, излагавший массу планов и обязательств, и стал якобы учиться. Ему дали место в общежитии, и он, когда было удобно (ему) жил у нас, или исчезал по потребностям якобы учебы.Тянулось это довольно долго, пока папа не получил письмо из техникума, что студент Марк Гордин не посещает занятия, не выполняет практические работы, и т.д., и если он срочно не восполнит долги, его отчислят из техниума (предупредили, что на второй год не оставляют). Что было дальше, я не помню, но Марик уехал домой. Какую легенду он сообщил своей маме, я не знаю, но она прокляла своего брата (моего папу) каким-то страшным еврейским проклятием. История на этом не кончилась, Марик устроился на работу в какую-то шарашку, связанную с обслуживанием линий связи, женился, образовалась дочка, а потом он погиб, сорвавшись со столба (так рассказали папе). Однажды, в семидесятых годах, вдова Марика с дочкой и новым мужем приезжали к нам в гости в Ленинград. Она была безапелляционная женщина, державшая своего нового мужа на коротком поводке.
    Но вернемся к службе в армии. Были у нас и более культурные занятия, мы, например, охотно пели хором или разыгрывали какие-нибудь не особо интеллектуальные пьесы, сочиняемые, скорее всего, замполитами. Все же это было лучше, чем мыть грязные алюминиевые тарелки или торчать с автоматом в карауле. Когда солдаты идут строем, даже на короткое расстояние, полагается не только ритмично топать, но и чего-нибудь петь. Ать-два, ать-два, и - запевай!

Стоим на страже, всегда, всегда,
И если скажет
страна труда,
С прицелом точным
Врага в упор,
Дальневосточная, даешь отпор,
Краснознаменная, скорее в бой, скорее в бой!

    Во так! Ритм этого шедевра замполитской поэзии заставлял шагать в ногу.
    Танковый полк в те годы был чрезвычайно самостоятельной структурой, в частности, имел богатейшую библиотеку, получше, чем сейчас в небольшом индустриальном городе. Там, например, стояли на полках собрания сочинений немецких философов Гегеля и Канта, наших классиков, "Исландские саги". В полковом солдатском магазине был книжный отдел, где я купил, например, мемуары немецкого танкового генерала Гудериана "Танки, вперед". Интересны были солдатские музыкальные развлечения, например, играли на гармошке - инструмент укладывался горизонтально, один играющий растягивал и сжимал его для извлечения звука, а другой нажимал лежащие горизонтально клавиши.
    Много интересного было в нашей солдатской жизни.

Военное сельское хозяйство

    Не знаю, как сейчас, но во второй половине пятидесятых годов, когда я служил в армии, в состав танковых дивизий Забайкальского военного округа входили большие сельскохозяйственные территории с полями картошки, капусты, лука и других овощей, скотными дворами (свинарниками), и штатом толковых агрономов. Муку завозили из других районов страны, но пекарни были свои. Т.е. военные части почти целиком были на собственном продовольственном обеспечении. Весной на посадке картошки я не участвовал, но в середине сентября на сборе урожая провел много дней. Нас вывозили утром на бескрайнее картофельное поле довольно далеко от казарм, разбивали на тройки, и работа начиналась. Норма была 5 соток на человека, т.е. 15 соток на троих, эту площадь мы сразу размечали как большой четырехугольник, с него надо было убрать картошку за 10 часов. Если успевали быстрей, работу можно было прекратить. У каждого была штыковая лопата, и еще для всех троих две или три большие круглые корзины, сплетенные из лозы, для сбора и переноски выкопанной картошки в общую кучу.
    Мы сразу начали работать быстро, двое выкапывали клубни, один подбирал и скидывал картошку в корзину, затем после заполнения корзины ее вдвоем относили бегом к общей куче, и снова все трое продолжали копать. Работа довольно скучная и однообразная, и для хоть какого-то развлечения я молол языком что-то вроде радиорепортажа о нашей работе, в подражание спортивным репортажам. Мы не делали перерывов - нам не было каждому и по двадцать лет. Отмечаю, что удивило нас сразу - вся картошка была ровная и крупная, а любой советский человек с детства так или иначе общался с картофельной гнилью и ее особенным запахом. В первый же день мы убедились в эффективности нашей технологии – мы собрали картошку с пятнадцати соток за 6 часов! И продолжали так же еще дней семь-восемь, но оказалось, что так успешно дела шли почему-то только у нашей тройки, а работавшие рядом не успевали даже за 10 часов выполнить норму.
    И как оказалось, в обществе начались разговоры, брожение, которое естественно дошло до начальства, которое сначала просто отмахнулось, но брожение не унималось, и кому-то из офицеров было велено разобраться, чем это студенты прохладной жизни недовольны. К нам явился, уже не помню, кто, но, к нашему счастью, не подполковник с папкой. Он походил, похмыкал, проверил тщательность сбора картошки, и предложил: вот ваша тройка выполняет сейчас норму молча за 6 часов, а вот вы, крикуны, не укладываетесь и за 10. Предлагаю вам и вам выбрать себе участки рядом, а я по часам буду следить. На том и договорились. На следующее утро мы бегом разметили обычный четырехугольник, и бегом же приступили к привычной работе по уже отработанной схеме, но успели заметить, что каждый из конкурирующей тройки выделил себе по одной полосе (!), и вот они принялись бегать поодиночке (!) вдоль этих бесконечных картофельных полос. Глядя на нас, они тоже мгновенно уловили разницу в подходе к работе, и быстро перестроились. Мы, как обычно выполнили норму за шесть часов, они сумели уложиться в 10. Результатом этого соревновательного дня был общий для всех приказ – копать картошку по нашей схеме, размечая площадь четырехугольником, а нам каждому повар выдал по сковородке жареной свинины (!).
    Но пришел долгожданный дембель, и в ноябре 1958 года мы вернулись в первобытное состояние, в частности я – в Ленинград.
    Но это не конец, а начало истории, и о ней – далее.