Деревня Большие Жезлы – 1949 г.

    В 1946 г. наша семья вернулась в Ленинград после многолетней эвакуации, в 1947 г. родился мой брат Михаил.
    В 1949 г. мама решила вывезти нас на лето куда-нибудь в деревню. Денег было мало, поэтому о поездке на курорт или вообще на юг речь не шла, и мы по чьему-то совету (мама всегда была решительная женщина) поехали на псковском поезде до села-станции Торошино. Это 276 км от Ленинграда, т.е. ночь на поезде, и вот утром мы высадились, и тут же поселились в мрачном бревенчатом доме рядом со станцией. Потолкавшись день и переночевав, мы поняли, что попали явно не туда, за это время очередной доброхот посоветовал маме проехать еще километр до деревни Большие Жезлы, что мы тут же и сделали, как и на чем – не помню, скорее всего на телеге.
    Тут уместно отметить, что мама все решения принимала сама, папа оставался на работе в Ленинграде, а от нас толку было мало, точнее, не было вообще. Поэтому в дальнейшем повествовании ключевые события будут сопровождаться словами - не помню и не знаю. Нас поселили в большом бревенчатом доме (кирпичных домов в деревне не было вообще), в самой большой и светлой комнате. Хозяйская семья включала мать, трех взрослых дочерей, еще дочь и сын подростки. Отец погиб на войне. На ночь женщины забирались на чердак, а где спал парнишка – не помню. Коровы не было, но были пара овец и пара коз. Был огород с картошкой, ну, и какие-то овощи – лук, репа, брюква. Все же скобарский климат и почвы – это не Украина, да и война кончилась только-только. Сожженых домов я не помню, похоже, что пожаров в Больших Жезлах не было, хотя весь район был занят немцами. Самое яркое и до сих пор незабываемое впечатление от этих мест – помню дорогу длиной 1 км от станции Торошино до деревни Большие Жезлы, выложенную немцами из аэродромных плит, подогнанных так, то при езде на телегах совсем не было слышно стука колес.
    Деревня представляла собой, по-видимому, отделение колхоза, жителей было человек 300 - 400. Электричества не было, как и газа, только дрова. Мылись в обычных банях, особо горячих парилок не помню. Моторной техники не было, ни машин, ни тракторов, четыре лошади. Посевной мы не застали, но помню плуги и бороны. Вся уборка урожая велась вручную – косили косами, жали серпами, выставляя копны на просушку, молотили на гумне цепами, веяли зерно на ветру. Картошку копали лопатами.
    Я сразу увлекся сельхозработами, например, сгребание травы конными граблями – сидишь высоко на железном сиденье, в руках вожжи, лошадь тащит эти самые грабли с травой, через некоторое время нажимаешь на педаль, грабли поднимаются, и на поле остается валик подвяленной травы, которую затем сгребали вручную вилами, и далее вручную же выставляли вилами стога сена. Косить, жать и молотить меня не подпускали.
    Тогда же я первый и единственный раз в жизни попробовал проехаться верхом на лошади. Каким-то неведомым образом я забрался на симпатичного доброго мерина, без седла, а на его шее, точнее на плечах, висел незакрепленный хомут. Кто-то шлепнул его по попке, и лошадка не торопясь, поплелась. Но в это время невдалеке заржала кобыла, и мой мерин побежал. Повторяю, седла не было, и я вцепился в хомут, который сразу съехал лошади на уши, я за ним, и свалился на землю, под копыта. До сих пор вспоминаю эту добрую лошадку, которая просто перелетела через меня, не задев, и унеслась с хомутом на ушах к своей кобыле. На этом закончился мой кавалерийский опыт.
    Запрягать лошадей я не научился, но вот держать вожжи, погоняя лошадь – это было удовольствие, мне его часто разрешали. Вокруг деревни простирались моховые болота, посреди которых на повышениях, "грядах", во второй половине лета вызревала черника. Морошки и брусники не помню. По чернику ходили через болота на гряды, босиком во мху выше колена. Для хозяйкиных дочерей сбор черники на продажу в Питере или во Пскове был источником небольшого дохода. Вообще я не помню, чтобы эти взрослые крепкие девки были заняты работой.
    Все лето я без опаски проходил босиком, битого стекла в те годы в деревнях не было. Ближе к осени к нам на несколько дней приехал папа, и почему-то я запомнил, что он мне сделал замечание – зачем я хожу босиком.
    Собирали по ягодке, "грабилок" почему-то не было. Сбора грибов не помню. Ближе к осени в огородах вызрела хорошая вишня. Яблок не помню. Раза два я бегал к быстрой прозрачной речке Торошинке, не купаться, так как вода была холодная и плавать я не умел, а просто валялся на берегу на больших гладких камнях.
    Местная публика, я имею в виду ребятишек, присмотревшись, приняли меня в компанию и особо не выделяли, но нашли для развлечения моего двухлетнего брата Мишу. Тот как раз полным ходом учился говорить и усваивал новые слова целыми массивами, с первого раза. И ребятишки щедро начали обучать его рабоче-крестьянской лексике. Однажды утром мы сидели, ждали, когда мама позовет есть. Миша сидел на подоконнике и пялился на улицу. И вдруг у него внутри что-то включилось, и он нежным детским голоском начал произносить, как стихи, матерные тирады. Первая реакция мамы и моя была захохотать, но ведь нельзя, и мы, отворачиваясь, надували щеки, но сдержались, как-то отвлекли Мишу. В дальнейшем он полностью все забыл.
    Ребята специально для меня пели – декламировали частушки, нельзя сказать, что специального содержания, других в деревнях и не было, как нет и сейчас. Почти все я уже забыл, но кое-что застряло:
    Как через быструю реку
    Целовал не знал каку,
    Думал – в кофте розовой,
    А это пень березовой.
    Вокруг деревни не было настоящего леса, но мы регулярно гуляли по перелескам.
    Председатель местного колхоза (так мы его называли) перед нашим отъездом торжественно объявил, что в награду за мой труд нам выделяется подвода на станцию. Вернувшись в Ленинград, я, переполненный впечатлениями, долго пытался рассказывать о своем деревенском опыте одноклассникам, но никому это не было интересно.
    Недавно я нашел в Интернете информацию о деревне Большие Жезлы на 2000 год. Население 11 человек. Связи с этой деревней после 1949 г. у нас не было.